В России пирамида инновационного развития, похоже, оказалась перевернутой: государство займет место частных инвесторов. Учитывая частоту упоминания «инновационной экономики» на самом высшем уровне, может показаться странным, что это направление еще не выделилось в отдельный нацпроект. То есть проект «Образование» уже существует, но о коммерческом применении научного потенциала в нем практически ничего не сказано. Идея в общем-то не новая – де-юре она стала частью экономической политики еще в 1997 году, когда был подписан ельцинский указ «О мерах по развитию наукоградов как городов науки и высоких технологий». Однако еще два года ушло на то, чтобы появилось четкое определение статуса наукограда. К тому времени, не дожидаясь решения федеральных властей, московское правительство учредило зеленоградский технопарк, который до сих пор считается эталонным проектом. Именно в Зеленограде проходило последнее заседание Совета при президенте по науке, технологиям и образованию. Президент, естественно, присутствовал. Но до начала заседания Владимир Путин ознакомился с производством плазменных панелей, SIM-карт и микросхем, организованном на базе завода «Микрон». Из чего президент сделал следующий вывод: «Здесь организовано современное инновационное производство». Силиконовая трясина Допустим, считать современным электронное производство, основанное на технологии 0,18 мкм, в принципе можно – здесь российская электроника отстала от японской или американской всего лет на пять. Но «инновационность» – большой вопрос. То есть само по себе очень неплохо, что Sitronics, чьим головным предприятием является «Микрон», производит телевизоры, телефоны и другую бытовую технику среднего качества. Но надо признать – перечисленный спектр продукции позволяет считать Зеленоград всего лишь стандартной промзоной, но никак не «инновационным» наукоградом или «российской Силиконовой долиной», как иногда почему-то называют этот город. Долина Санта-Клара (штат Калифорния) стала «Силиконовой» усилиями ученых-энтузиастов, самостоятельно подыскивавших частные источники финансирования для своих более чем рискованных проектов. В России все немного иначе, и президент это признал: «По-прежнему на НИОКР и науку в целом главным образом идут бюджетные деньги, тогда как в большинстве государств ситуация прямо противоположная». Дело, видимо, в различии традиций, формировавшихся десятилетиями по обе стороны «железного занавеса». Причем российская наука от своей традиции в части финансирования ушла недалеко, что в общем-то объяснимо – откат в прошлое ощущается и в политике, и в экономике, и в социалке. Наука просто следует этому тренду. Поэтому ученые ограничиваются стандартным требованием – увеличить госфинансирование. И это в общем логично: несмотря на то что бюджетные расходы на науку и образование растут по 30–40 процентов в год, абсолютные государственные затраты на науку в России в 7 раз меньше, чем в Японии, и в 17,5 раза меньше, чем в США. От казны действительно есть чего требовать, особенно когда речь идет о фундаментальной науке – здесь коммерческая ценность изобретения все-таки вторична, на первом плане – научный престиж страны. Что касается прикладных разработок, то необходимость госфинансирования неочевидна. Если проект потенциально прибыльный, то инвестиции надо искать в частном секторе, не обременяя бюджет дополнительными тратами. Что подтверждается историей Силиконовой долины и мифологией зарождения венчурных инвестиций – высокорискованных вложений. Именно венчурный капитал стал основой американского технологического прорыва. Причем это был (и есть) частный капитал. Венчур по-русски В Россию венчур – и как термин, и как бизнес – был завезен в середине 90-х годов Европейским банком реконструкции и развития. ЕБРР учредил дюжину региональных венчурных фондов, однако их создание носило скорее идеологический характер – в тот период многие международные организации пытались экспортировать в Россию традиционно западные институты, многие из которых так и не прижились. Хотя если бы не кризис 1998 года, то рисковый капитал, возможно, и укоренился бы на местной почве. До дефолта на российском рынке появилось больше пятидесяти венчурных фондов, после кризиса не осталось и половины. Не стоит также забывать о том, что в середине девяностых была распространена еще и такая форма инвестиций в российские высокие технологии, как brain hunting, – зарубежные компании предпочитали не вкладываться в разработки, а вывозить разработчиков из страны вместе с их изобретениями. Как бы там ни было, венчур до настоящего момента не получил широкого развития. Но, может быть, потеряно еще не все – недавно правительство одобрило создание Российской венчурной компании. На 49 процентов ее средства будут формироваться из бюджета, оставшийся 51 процент предполагается собрать из негосударственных источников. Что касается абсолютных цифр, то их недавно озвучил вице-премьер Александр Жуков. В 2006 году в РВК поступит 15 миллиардов рублей из бюджета, а совокупный капитал составит около 30 миллиардов. То есть чуть больше одного миллиарда долларов на всю Россию. Для сравнения: в США в этом году объем венчурных инвестиций составит около 25 миллиардов долларов (согласно исследованию Dow Jones Venture One и Ernst & Young). Год, отметим, не самый удачный – в 2000-м эта сумма превысила 100 миллиардов. Смущает в этом случае не колоссальный разрыв (в конце концов, Западная Европа тоже сильно отстает от США), а механизм формирования венчурного капитала. Государственное вторжение в эту область – почти что нонсенс. Финансирование самых рискованных (venture – «риск») проектов «экономики знаний» всегда брали на себя частные инвесторы. Так было и в США, и в Японии, и в Европе, где государство если и вмешивалось в судьбу «рискованных» проектов, то по большей части в роли регулятора. В США, например, до 2000 года существовал четкий запрет на экспорт наиболее продвинутых криптотехнологий – высокоразрядных систем шифрования данных. То есть частную инициативу приходилось сдерживать, когда предпринимательские риски дополнялись угрозой национальной безопасности. Но в России пирамида инновационного развития, похоже, оказалась перевернутой: государство займет место частных инвесторов. Назад в «ящик»! Сказывается, безусловно, разница в подходе: западные ученые ищут деньги, российские – просят. Еще лучше, когда и просить не приходится, как это было во времена военного, атомного и космического проектов. В итоге СССР стал не только великой военной, ядерной и космической, но и, как принято считать, великой научной державой. Но стал ли Союз великой экономической державой? В отличие от японского и китайского, советского экономического чуда не было. И это когда наука находилась на пике, по отдельным направлением даже опережая западную. Что вроде бы должно было позволить построение «экономики знаний» лет сорок назад. Но не построили. Знаний хватило на выпуск лучших в мире танков и автоматического оружия, а на нормальные автомобили и утюги – нет. Сказалась расстановка приоритетов: сначала ВПК, остальное – как получится. Сейчас с приоритетами происходит примерно то же самое, но на место ВПК поставили ТЭК, где пока можно работать без инноваций. Если главными экспортными продуктами являются природные нефть и газ, а их продажа и так приносит сверхприбыль, вряд ли кто-нибудь станет вкладывать огромные средства в новые технологии добычи и переработки. Окупится не сразу, и к тому же не факт, что лет через десять «насос» останется в тех же руках. С точки зрения российских ученых, засекреченные «шарашки» и «ящики» должны, как ни странно, выглядеть лучше, чем рассекреченные годовые отчеты добывающих компаний. Шестьдесят лет назад перед лучшими умами ставили определенную прикладную задачу: самолет – не хуже «мессера», бомба – не хуже американской, в космос – первыми. В этих рамках – свобода творчества и достаточное финансирование. Неудивительно, что научная общественность испытывает ностальгию. На сайте зеленоградского технопарка читаем: «Разумная организация инновационного процесса должна предусматривать государственные заказы (контракты) на различные разработки малым предприятиям (успешно работающим в технопарке) или прямо через определенные федеральные министерства, или косвенно через крупные промышленные предприятия». Жорес Алферов в ходе зеленоградского совещания настаивал на том, что «система виртуальных лабораторий, нацеленная на решение совершенно конкретных задач, может быть вполне эффективной, обеспечивая тесное взаимодействие университетов, академических институтов, частного бизнеса и государственных научных центров». Но конкретных задач государство уже не ставит. Кроме, может быть, поддержания науки на плаву. Президент, в частности, предложил ряд мер, снимающих излишнюю налоговую нагрузку на фонд оплаты труда, который, по его словам, является «основным видом затрат» на инновационных предприятиях. Понятно, что фонд оплаты труда является основной статьей расходов только потому, что бюджет инновационных предприятий (из каких бы источников он ни формировался) мизерный. Если бы в их распоряжении находился достаточный объем средств, то большая их часть шла бы на закупку оборудования, применяемого в исследованиях. Можно снизить ЕСН, но это не приведет к резкому росту эффективности. Просто зарплаты станут больше либо высвободится небольшой объем средств, которых все равно не хватит на полноценное оснащение лабораторий. То есть на выходе все равно будет ноль, но хотя бы некоторые ученые начнут жить лучше. Сейчас многие исследования финансируются государством (в недостаточном объеме) на том основании, что они виртуально нужны. Такое финансирование похоже на искусственную вентиляцию легких, в то время как пациенту необходимо дорогостоящее хирургическое вмешательство. И лучше по логике вещей на 100% финансировать один проект, который принесет один гарантированный результат, чем на 20% финансировать пять проектов, ни один из которых не закончится серийным производством. Но это если исходить из того, что государству нужен хотя бы этот один результат. Наномифы Если верить президенту, вроде бы нужен. Путин не раз – и последнее послание Федеральному собранию не стало исключением – говорил о нанотехнологиях как о направлении, где Россия, по его мнению, должна добиться лидерства. Зачем – это другой вопрос, президент на него пока не отвечал. Ответить на него сейчас в принципе затруднительно. Существует мнение, что нанотехнологии потенциально применимы везде: нанопокрытия, наномедикаменты, нанороботы, самособирающиеся орбитальные станции и т. д. Золотое дно. Таким же золотым дном лет пятнадцать назад считались интернет-технологии, которые, по заверениям разработчиков, должны были существенно повысить производительность труда во всей мировой экономике. Обещанное повышение произошло в двух-трех отраслях, после чего интернет-пузырь шумно лопнул. Теперь, правда, снова активно надувается. Не исключено, что нанотехнологиям уготована другая судьба, но пока что нанокомпоненты применяются в очень ограниченном диапазоне. Например, в номерных теннисных ракетках для участников Уимблдона, что в общем-то актуально и для России – подъем в этом виде спорта налицо. А если серьезно, то есть направления развития нанотехнологий, потенциально применимые к отечественной сырьевой реальности. Нанокатализаторы могли бы повысить эффективность крекинга (процесса глубокой нефтепереработки), однако неизвестно, ведутся ли соответствующие исследования в России. Но судя по тем задачам, которые ставятся в рамках стратегий развития отдельных секторов российских высоких технологий, до «нано» еще далеко. В частности, в сентябре этого года правительство одобрило стратегию развития электронной промышленности России сроком до 2011 года. Если судить по технологическим нормам производства, то разработчики стратегии планируют, что через четыре года отдельные производства будут соответствовать технологии 0,09–0,13 мкм. Для сравнения: Intel и AMD уже сейчас работают с применением технологического процесса 0,065 мкм, а со следующего года Intel грозится перейти на 0,045 мкм. Интересно, во сколько раз уменьшится эта цифра к 2011 году? Чтобы всерьез планировать будущее российских нанотехнологий, уже сейчас необходимо работать в паритете с признанными лидерами – японцами и американцами. Но это, по сути, неосуществимо – они начинали тридцать лет назад. А пилотный научно-технический центр развития нанотехнологий в Москве был официально открыт в июне 2006 года. Само понятие было введено в 1974 году японцем Норио Танигучи: «Нанотехнология в основном состоит из процессов разделения, соединения и деформации материалов посредством манипуляций с отдельными атомами или молекулами». А первое устройство, позволявшее даже не управлять, а наблюдать за нанопроцессами и получать их трехмерные изображения, было разработано в швейцарских лабораториях IBM – в 1983 году был создан растровый туннельный микроскоп. Через три года авторы изобретения Эрнст Руска (ФРГ), Генрих Рорер (Швейцария) и Герд Бинниг (ФРГ) были удостоены Нобелевской премии. Никакого госзаказа на разработки, естественно, не было – проект полностью финансировался средствами IBM. Сегодня, правда, исследования в области нанотехнологий во многих странах финансируются государством. Во всем мире в 2006 году сумма государственных инвестиций в развитие этого направления достигнет 5 миллиардов долларов, а корпоративные инвестиции, по прогнозам, впервые превысят сумму государственных и достигнут 6 миллиардов. Отечественная программа развития нанотехнологий пока существует лишь в теории, несмотря на то что еще в феврале этого года Андрей Фурсенко говорил о том, что программа уже разработана. Тогда же он заявил: «Мы можем встать в первые ряды, если начнем действовать немедленно». Судя по всему, так и не начали, хотя в целом концепция ясна: делать завтра то, что везде сделано вчера. И считать это инновациями. /, 12.11.06/ |