| Об инновациях и модернизации, о том, без чего России не стать одним из лидеров мирового развития, размышляет институциональный экономист Александр Аузан. Справка : Александр Александрович Аузан, президент Института национального проекта (ИНП) «Общественный договор», президент Ассоциации независимых аналитических центров экономического анализа (АНЦЭА), член Совета при Президенте РФ по содействию развитию институтов гражданского общества и правам человека, член Правления Института современного развития, заведующий кафедрой прикладной институциональной экономики экономического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, доктор экономических наук, профессор. - Александр Александрович, как, на Ваш взгляд, соотносятся часто используемые сегодня понятия модернизация, инновационное развитие, технологическое развитие? Похоже, те, кто о них говорят, не всегда различают эти понятия. – Инновации – только часть модернизационного процесса, не говоря уже о том, что и в модернизированных странах инновационный процесс продолжается. При этом модернизация в течение определенного периода может не стоять как задача. Тут прямого совпадения нет. Если говорить об инновационном процессе, с точки зрения экономистов есть существенное различие субъективных и объективных инноваций. То, что ново для страны, отнюдь не обязательно ново для мира. Если страна не модернизирована, то инновации в ней – хорошо забытое старое. Это заимствование технологий, которые применяются в ведущих странах. В модернизируемой стране они представляют собой прорыв, правда, мир этот прорыв не замечает. Когда возникла путаница с понятиями модернизация и инновации? Полагаю, что перед избранием президента Медведева. На Красноярском форуме он выдвинул очень точную формулу: «4 И». Формула эта стала результатом довольно серьёзного столкновения взглядов различных групп экономистов, политологов, культурологов и т.д. Когда к инвестициям и инновациям добавили институты и инфраструктуру, было дано достаточно полное описание процесса. К сожалению, за последние полтора года листочки осыпались. Вопрос об инвестициях был снят мировым кризисом – они разбежались сами. Вопрос об инфраструктуре, который должен был бы во время кризиса подняться на необычайную высоту, также завис. А ведь вложения в инфраструктуру – это отличная антикризисная мера с мультипликационными эффектами. Почему не пошли на массовые вложения в инфраструктуру? Мотивация – воровать будут, перерасходовать средства и так далее. Здесь как раз и начинается разговор об институтах, но их решили не трогать, потому как боязно. Вместо того чтобы сделать ставку на институты и инфраструктуру, сделали ставку на ручное управление. Поскольку из «4 И» остались одни инновации, решили ими непосредственно заняться – не получилось. - А если конкретнее: что не получилось? Какие институты нужны для инновационного развития? – Мы очень далеки от создания тех институтов, которые нужны для инноваций, особенно для объективных инноваций (не теряющих своего значения при пересечении государственных границ). Мы сейчас даже не можем сказать, что хотя бы приступили к созданию институтов защиты промышленной собственности и авторского права, организации royalties с внедрением российских идей за границей. Это завтрашний день, если не послезавтрашний. Начинать надо с работающей судебной системы, с защиты контрактов – с элементарных вещей, без которых инвестиций вы в принципе не получаете. А получаете портфельные инвестиции, которые разбегаются при первом дуновении конъюнктурного ветра. Потом они так же легко собираются – и разбегаются снова. Формально поток (capital flow) есть, фактически инвестиционного потока нет. Хочу подчеркнуть, что речь идёт не о принятии судебных решений, а о системе их исполнения: никому не нужны суды, чьи правильные решения остаются на бумаге. Именно наличие работающей судебной системы роднит демократические и недемократические, но экономически успешные страны. Чем в этом смысле Сингапур, Тайвань или Южная Корея, как братья, похожи на Англию, Бельгию и Германию? Тем, что там, как выражаются некоторые институциональные экономисты, имеет место сильный правопорядок. Т.е. судебная система (её применение) работает. Даже там, где другие элементы демократического строя не демонстрируют эффективности. Политическая конкуренция не работает в Сингапуре, плохо работает на Тайване, а вот в Англии работает хорошо. Вы не можете запустить инвестиционные процессы, если у вас не работает судебная система и защита контрактов. - Вы полагаете, что в ближайшее время реально создать такую систему у нас? – Да, и я хочу напомнить: в 90-е годы эта система работала лучше, и не в Бельгии, а в России. Есть уникальный опыт – законодательство о защите прав потребителей. Закон оказался самым применяемым в судебной практике – вслед за Гражданским кодексом Российской Федерации! Могу объяснить, почему. Прежде всего, обеспечен дешёвый вход в судебную систему: нулевые пошлины, возможность судиться по месту пребывания ответчика, по месту пребывания истца и т.д. Далее, заметные выгоды от прохождения через судебную систему – возмещение морального вреда и материального ущерба, компенсации за неисполнение законных требований, т.е. по существу антиинфляционный налог. Но самое главное – мы обеспечили конкурентность внутри судебной системы, т.е. возможность выбирать суд, рассматривающий дело. Ровно это – создание конкурентной судебной системы – мы предлагали от Института современного развития, как позицию экономистов, а не только юристов, в начале президентства Дмитрия Медведева, когда судебная реформа оказалась знаковой. - А сейчас произошёл откат? – Да, я считаю, что произошёл откат. Не бином Ньютона – как запустить судебную систему, люди есть. Многие судьи нынешней системой недовольны. Ведущие адвокаты тоже недовольны: чтобы носить взятки, не нужно быть эфирным адвокатом. И сильные следователи недовольны: чтобы договориться с нужными начальниками по телефону, не надо быть профессионалом. Несколько слов о третейских судах. Между прочим, система реального третейского разбирательства в России работает очень активно. Об этом мало кто знает, об успешных делах почему-то не рассказывают. Но я-то знаю, поскольку вхожу в число арбитров. Могу утверждать, что третейские разбирательства, во многих случаях позволяют достигнуть компромиссов. Из реально работающих элементов и надо создавать работоспособную судебную систему. - Что для этого нужно делать? – Нужны изменения в законодательстве. Нужен спрос доминирующих в обществе групп на такие изменения. На мой взгляд, такой спрос был. Он появлялся в России уже дважды: в 1999–2000 годы (тогда это привело к реформам Грефа) и 2007–2008 годы (тогда появилась программа Медведева). Спрос на создание эффективной правовой системы возникает тогда, когда завершается очередной раздел активов, и доминирующие группы начинают задумываться об их защите. А без работающей судебной системы, автономной от тех же групп, защитить ничего не удастся. Такую систему невозможно сделать только для себя – она неизбежно станет общественным благом. К сожалению, в 2008 году движение в этом направлении было остановлено кризисом. Кризис – это всегда передел активов. И новое окно возможностей возникнет года через два, когда будет происходить реальный выход из кризиса, а не тот фиктивный, о котором говорят сейчас. Полагаю, что 2010 год будет тяжелее, чем 2009-й, по ряду параметров. И 2011-й вряд ли будет таким уж хорошим. Но потом, когда произойдёт очередной передел активов на выходе из кризиса, снова возникнет спрос доминирующих групп на право и возможности для реформ. - Есть и другая точка зрения: кризис – самое время для реформ, для инноваций. Судя по всему, Вы с таким мнением не согласны. – Я не считаю, что кризис – самое удобное время для перемен. Я уже говорил, что единственное относительно безопасное экономическое решение в кризисный период, – инвестиции в инфраструктуру. Это нужно было делать! Усиливать институты в кризис сложно. Либо вы ещё до кризиса создали институт, который в сложное время активизируется, либо вы прибегаете к ручному управлению (что в России и происходило). Не согласен я и с теми, кто кричит, ссылаясь на Йозефа Шумпетера: «Кризис – самое подходящее время для инноваций, созидательное разрушение!». Хочу напомнить, что не любое разрушение является созидательным. То, что происходит в России или в Украине, совершенно не созидательно. Если вы заранее не создали институтов, которые способны реагировать на кризис, то получится просто разрушение, после которого нужно мусор выгребать да экономику восстанавливать. А вовсе не модернизацию затевать. - Какие ещё институты должны обрамлять инновационное поле? – Разумеется, должны работать банковско-кредитные институты – но совсем не так, как они работают в России. Кризис как раз показал, что банковская система у нас очень слабенькая, что она играет на разнице в ценах между кредитными ресурсами на мировом и российском рынках. Необходимы совершенно другие институты, которые обеспечивают длинные деньги. Парадокс в том, что у нас даже источники таких денег есть – пенсионная система, например, существует. А институты, которые эти деньги аккумулируют и могли бы использовать в долгосрочных проектах, отсутствуют. Правительство же выпускает ненужные ему облигации для того, чтобы разместить эти длинные деньги. Разумеется, это невыгодное размещение пенсионных фондов. - Как Вы оцениваете первые антикризисные меры правительства, вливание в банки огромных денег, которые тут же были конвертированы в валюту? – Я считаю, что была избрана неправильная форма помощи. Нужно ли было помочь банковской системе выстоять? Да, потому что нельзя было допустить краха по сценарию 1998 года. Как помогать? Влили, вроде бы, деньги – но осталось непонятным, что произойдёт с заёмщиками. Банкир вёл себя логично, когда он превращал эти деньги в валюту. Кругом стоял крик: «Как, им дали деньги, а они не выдают!» – но ведь было очевидно: им дали деньги, которые они должны потом вернуть. Это же не подарок. Так что банкиры вели себя вполне экономически рационально. Если наиболее надёжный способ вложения – перевести рубли в валюту, то тогда ты хотя бы вернёшь правительству и Центральному банку то, что получил. - Но дали-то деньги, в том числе, и на поддержку реального сектора? – Конечно. Так надо было по-другому давать – вводить гарантии по кредитным линиям, а не «живые» деньги вкачивать. Причём такой путь предлагался и поддерживался, насколько я знаю, Антимонопольной службой, Генеральной прокуратурой. Поэтому считать, какие доходы банки получили на девальвации, не нужно. Вы ведь в такой форме оказали помощь, что можно было снимать ренту. - А что у нас с институтом интеллектуальной собственности? Он работает? – Вслед за судебной системой, институтом длинных денег, безусловно, нужен институт интеллектуальной собственности. Это, однако, не тот вопрос, который можно решить в течение ближайшего года или двух. Но он очень важен, потому Россия продолжает служить источником идей, которые и регистрируются, и реализуются за пределами страны. Мы в огромных объёмах спонсируем мировое развитие. И пока ничего с этим не можем сделать. В принципе, можно жить так, когда идеи рождаются в России, а промышленное их воплощение происходит в Бразилии. И мы получаем royalties на то, что здесь какие-то опытные партии запустили, штучную продукцию делали, доказали, что вся эта штука работает. Потом в Германии сделали технологии, в Англии всё зарегистрировали, у американцев взяли кредит, реализовали всё в Бразилии… Но это требует очень тонкой институциональной системы, я бы сказал, институтов следующего поколения. - Можно ли говорить о том, что законодательная база недостаточно заточена под потребности инновационного развития? – Само по себе принятие законов в России не означает того, что созданы институты. В чём различие взгляда юриста и экономиста на институты? Юрист говорит: «В этом законе описана система правил…». А экономист возражает: «А в жизни этот закон не работает». Для экономиста институты – это прежде всего enforcement, то, как устроено принуждение к исполнению правила. Того или иного, но тогда работает уже другой институт. В России возникновение закона часто является инструментом решения каких-то третьих проблем. Вспомните закон о банкротстве – он же для другого делался, и не случайно стал институтом рейдерства. Как говорят институциональные экономисты, имеет место «нецелевое использование института». - Так как же состыковать в нашей стране два процесса: идеи, разработки и их внедрение? Неужели всё так безнадёжно? – Всё надо вовремя делать. Чётко сказать, как это сделать, я не готов. Но что можно попробовать делать на этом пути – для начала надо констатировать, что у нас получается, а что не получается. Я утверждаю, что в России систематически не получаются массово-поточные технологии. Узбеки «Deo» делают лучше, чем наши соотечественники – «Жигули». И это факт. Почему так происходит? В последние пять-шесть лет институциональные экономисты занялись неформальными институтами и задались вопросом, как работают культурные факторы. Институты ведь – это не то, что в законах прописано. Есть огромная масса правил, которые вы соблюдаете, потому что всё ваше окружение заставляет их соблюдать, а не милиционер или налоговый инспектор. Специфика нашего этно-экономического поведения состоит в том, что соблюдение стандарта никогда не считалось необходимым. В истоках – то, что каждые семь лет в земледелии происходила перемена поля, и это отразилось на культуре, на воспитании и т.д. Креативность у нас поддерживалась, а соблюдение стандартов – нет. В итоге мы ничего не можем сделать экономично, потому что экономия на масштабах начинается там, где соблюдается стандарт. нас ведь как говорят: «Я не буду соблюдать этот стандарт, потому что он дурацкий». Или: «Я буду соблюдать законы, когда они будут хорошими». В итоге мы имеем экономику, где реальные, на мой взгляд, источники инноваций на сегодня связаны со штучным, опытным и мелкосерийным производством. Это означает, что в ближайшие 10 – 15 лет ставку нужно делать на малый инновационный бизнес. Но объекты могут быть и крупными. Обращаю Ваше внимание на то, что космос – это штучное производство, гидротурбины – тоже штучное производство, самолёты – штучное и мелкосерийное производство. А вот с холодильниками и автомобилями – у нас вряд ли получится. А дальше развилка. Либо мы наладим сложную систему институтов, которая позволит получать royalty от того, что российские разработки реализованы в Южной Корее или в Азербайджане. Либо внутри страны решаем задачу изменения отношения к стандарту и закону – а это по сути одно и то же. Только если у нас возникает законопослушание, возведённое в ценность, можно будет получить экономию на масштабе при массово-технологическом производстве. И свои собственные идеи внедрять здесь. - А какова, на Ваш взгляд, роль личности в формировании экономики знаний. Принимаете ли Вы понятие «креативный класс»? Кого к нему можно отнести: учёных, экспертов, создателей малых инновационных предприятий? – Не могу сказать, что я отвергаю это понятие. Считаю, что это требует обсуждения. К слову, в 2003 году я слушал доклад Ходорковского, который ссылался на разговор с министром экономики Индии. Тот объяснял, зачем они делают особую экономическую зону в Бангалоре. Индийский министр сказал, что у них два процента населения кормит всю страну – плохо, но кормит. И если один процент покинет страну, то половина страны вымрет. В известном смысле это правда, и не только в отношении Индии. Если мы начинаем говорить про инновационную экономику, то, конечно, не все занимаются инновациями. Более того, жить в стране, где все ими занимаются, невозможно. Это к вопросу о составе среднего класса. К среднему классу принадлежат как предприниматели, изобретали, всякого рода творческая интеллигенция, так и бюрократия, которая играет стабилизирующую роль. Если у вас средний класс состоит только из креативных людей, то, скорее всего, страна развалится. А если только из тех, кто выполняет стабилизирующую функцию, то вы получите консервативную диктатуру, как, между прочим, произошло в конце 20-х годов в Германии. Тогда средний класс, вымотанный Великой депрессией, оказался бюрократическим и резко реакционным, подставил плечи нацизму. Безусловно, существует небольшой процент населения, ответственный за функцию развития, равно как и небольшой процент, отвечающий за функцию стабилизации. По Шумпетеру, предприниматель – это изобретатель. Йозеф Шумпетер называл предпринимателем, того, кто создает новые схемы – технические, экономические, общественные, новые сочетания элементов. Поэтому предпринимателем можно считать и инновационного инженера, и коммерсанта, который делает новую систему потребительского кредита в торговле. - То есть предприниматель и есть представитель «креативного класса»? – Я бы сказал, предприниматель в шумпетеровском смысле. Это не обязательно собственник, обладающий определёнными компаниями и активами. Это вполне может быть изобретатель. Отличие первых от вторых состоит лишь в том, что является объектом инноваций – техническая или общественная схема. - Достижим ли в России национальный консенсус и вокруг чего? Какие высокие цели должны быть заявлены, чтобы, перефразируя Ваши слова, уставшая нация вернулась из отпуска? Что нужно (и кто должен) предпринимать для достижения этих целей? – Первое условие достижения национального консенсуса в России – это договороспособность тех, кто хочет лучшего будущего для страны. У нас ведь договороспособность принято считать слабостью, а отказ разговаривать с людьми других взглядов считается чуть ли не достоинством. Но без национального диалога не может быть национального консенсуса. Что касается ценностей вокруг, которых будет складываться консенсус, то здесь пока много непонятного. В декабре на съёмке телепрограммы «Народ хочет знать» я общался с победителями президентского форума «Прорыв» и пытался понять, есть ли у молодого поколения новые ценности. Понял, что у них идеи есть, а новых ценностей пока нет. Новые ценности обычно приходят с теми, кому меньше 25. Какие сейчас главные ценности у девятнадцатилетних – двадцатидвухлетних? Семья и здоровье. Потому что семья защищает их от общественных неурядиц, а здоровье позволяет дождаться лучших времён. Хотя предполагаю, что у них всё-таки какие-то другие ценности должны появиться. Была там одна идея: когда ребята из Ростова говорили про то, что нужно создать моду на интеллект. С этим я, пожалуй, согласен. Если вспоминать лучшие из тех лет, которые я застал, – это шестидесятые годы. Это были годы моды на интеллект. Тогда был и космос, и новая литература, и новые философско-политические идеи. Именно такие ценности должны возобновляться. Я убеждён, что образование должно быть ценностью. Оно и есть ценность, судя по тому, что все семьи хотят дать своим детям высшее образование. Хотя непонятно, что оно даст для реальной жизни – может быть, поэтому оно, скорее, ценность, чем инструмент. Образование является инструментом в другом смысле: именно через его содержание поддерживается креативность и возводится в ранг ценности закон и стандарт, без чего не может быть «большой инновации». Образ «умной России», претендующей на то, чтобы быть одним из научно-культурных лидеров мирового развития может оказаться более перспективным, чем привычный нам образ России как великой военной державы (этот образ соответствует стране с крестьянским населением, способной давать «пушечное мясо» для имперских армий). Путь к модернизации предполагает двусторонние усилия. Когда низы хотят модернизации, а верхи не хотят – происходит не модернизация, а революция. Когда верхи хотят модернизацию, а низы нет – происходит не модернизация, а мобилизация. Сейчас дело заключается в том, чтобы сознательными действиями сверху «разморозить» субъектов перемен внизу – в малом и среднем бизнесе, некоммерческом секторе, в регионах. На это и надеюсь… /, 11.01.2010/ |