Как уйти от фетиша «академик», вырастить кадры для новой экономики и осуществить долгожданный инновационный прорыв, — в интервью с проректором по научной и инновационной деятельности Государственной академии инноваций, старшим научным сотрудником «Центра исследований и статистики науки» Андреем Колесниковым. Один из основных факторов, определяющих развитие сферы инноваций, — активное участие молодёжи в инновационной деятельности. По Вашей оценке, работает ли сегодня этот «фактор»? — Правильнее будет сказать, что складываются предпосылки к тому, чтобы этот фактор заработал. Органы федеральной власти, прежде всего Минобрнауки, Роснаука, Минпром, Федеральное агентство по делам молодёжи принимают различные программы, направленные на стимулирование инновационной активности молодых учёных; постоянно обсуждается вопрос о принятии дополнительных мер поддержки молодёжи, задействованной в инновационном процессе. На региональном уровне также существуют программы, в которых отдельной строкой вписана поддержка молодых учёных. Молодёжным вопросом в науке занимаются и научные фонды, прежде всего Российский гуманитарный научный фонд, Российский фонд фундаментальных исследований, Фонд содействия развитию малых форм предприятий в научно-технической сфере (фонд Бортника). И за каждой из этих структур и документов стоит бюджетное финансирование, организационные, имиджевые ресурсы. Существенный недостаток лишь в том, что для получения доступа ко всем этим «благам» соискателю необходимо самостоятельно заполнить огромное количество замысловатых бумаг. Ни в научных учреждениях, ни в вузах пока ещё не созданы консультационные пункты, которые объясняли бы молодым талантам в науке, как реализовать их идеи, и помогали бы им в этом. Более того, обилие программ поддержки для молодых учёных еще не означает, что все утверждённые в этих документах стимулы работают на практике, и уж тем более не означает, что они приносят ощутимый результат... — Потому что по-настоящему этим начали заниматься только последние пять лет! Нужно сделать какое-то количество ошибок, чтобы прийти к верному результату. Это не такой процесс: никогда не было, и вдруг одним махом с нуля создали рабочую схему взаимодействия науки и бизнеса. Есть много причин, по которым трудно написанное на бумаге реализовать на практике. И главная причина, на мой взгляд, заключается даже не в организационном и финансовом обеспечении программ, а в психологии людей, работающих в сфере науки. Ни опытные, ни молодые научные сотрудники пока не преуспели в оформлении интеллектуальной собственности, да и скорее всего, в основной своей массе никогда не смогут на должном уровне обучиться этому делу. Возможно, даже государству придётся взять на себя функцию организации консалтинговой помощи учёным, и вообще придётся пересмотреть отношение к людям из лаборатории. Нужно понять и принять как данность, что их психология кардинально отличается от психологии людей, работающих в промышленности, торговле и т. д. У них меньше хватки, их легче обмануть. Причём, это особенность не только российских учёных, во всём мире так! США и другие страны с развитой наукой давно пришли к выводу, что выгоднее создать для исследователей специальные, тепличные условия, в которых они могут максимально эффективно заниматься наукой. Не случайно же появились технопарки, наукограды, инкубаторы и прочие инновационные анклавы... Ещё один момент: должен быть государственный заказ на глобальные инновационные проекты, как в середине прошлого века был заказ на космическую и ядерную программы. При таком подходе мы бы ещё в 1995 году запустили ГЛОНАСС, и в мире бы развивалась наша навигационная система, а не американская GPS. Управление венчурными компаниями доверили грамотным специалистам из банковской сферы. В результате получилось то, что и должно было получиться: капитал, предназначенный для вложения в инновационные проекты, стал утекать на фондовый и валютный рынки. Получается, что государство в большей степени ответственно за проблему привлечения молодых людей в науку? — Нет, такую сложную проблему невозможно решить только государственными мерами. Я убежден, что главной мотивацией для прихода молодого человека в науку является не перспектива работы в «тепличных» условиях и получения материальных стимулов, а его интерес к этой деятельности, очень сложной, творческой, требующей большого интеллектуального напряжения. Привить интерес к науке государство не может, это под силу только научному руководителю. А государственные меры должны способствовать тому, чтобы максимально использовать потенциал этих заинтересованных людей. В частности, нужно обеспечить их современным оборудованием, и, как я уже говорил, организовать рабочий процесс так, чтобы они не отвлекались на посторонние вещи. При этом хочется подчеркнуть, что стимулы, разрабатываемые государством, не должны быть направлены на поддержку некоего единого образа «молодой учёный». Этот образ искусственный. Из молодых учёных вырастают совершенно разные люди, — и просто исследователи, и руководители проектов, и люди, которые могут организовать коммерческое производство инновационного продукта. Отраслевой науке нужны венчурные фонды Вернёмся к теме инноваций. Чего, на Ваш взгляд, не хватает для того, чтобы в России появились точки инновационного роста? — Не хватает более тесной кооперации в науке с другими странами. Сегодня нельзя довольствоваться только своими «передовыми» результатами, нужно постоянно сравнивать собственные достижения с тем, что уже есть в мире, и отталкиваться не от своего задела, а от наработок мирового уровня. Ведь наука, как и деньги, через границы перетекает мгновенно, — с помощью того же Интернета. Нужно пользоваться этим, и научиться видеть то, что происходит вокруг. В этом отношении, на мой взгляд, есть определённые сдвиги. Я имею ввиду мероприятие «1.5» в рамках ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России», которое предусматривает ряд мер для налаживания сотрудничества с научной диаспорой. По опыту Китая можно видеть, что такие шаги оправданы. Китайцы давно возвращают своих соотечественников, которые десять-пятнадцать лет назад уехали в Штаты набираться научного опыта. Для них создают такие же условия, которые они имели в Америке, — открывают самые современные лаборатории, закупают дорогое оборудование, платят зарплату как в американских университетах. А они в свою очередь переносят на китайскую почву специфику научного процесса и достижения, которые находятся на передовых рубежах мировой науки. Таким образом, в Китае возникают точки инновационного роста. Разумеется, вместе с этим возникает и контрадикция, противоречие между профессором Пекинского университета, который вернулся из США и сразу получил все необходимое для научной работы, и тем, кто никуда не уезжал, и, соответственно, имеет в десятки раз меньше. В России, конечно, такие радикальные способы привлечения учёных из-за рубежа вряд ли будут эффективны. Думаю, лучше сделать этот процесс естественным: создать условия, при которых часть проектов международного значения была бы перенесена в отечественные научные центры. Тогда сюда потянутся и кадры. Проблемы, наверное, связаны ещё и с тем, что в России пока не наработана хорошая практика организации эффективных инновационных производств, которая могла бы служить примером или неким психологическим стимулом для появления многочисленных «точек роста». Как можно ускорить этот процесс? С помощью венчурных фондов? — К сожалению, процесс наработки такого опыта идёт очень тяжело. Сейчас поставлен вопрос о восстановлении академической и вузовской науки, но о третьем звене в этой цепочке — отраслевой науке — речь пока не идёт. Только Министерство связи в период, когда его возглавлял Леонид Рейман, поддерживало развитие исследовательского и инновационного процесса в отрасли, учредило первый отраслевой венчурный фонд с капиталом 1 млрд. 200 млн. рублей, но после ухода г-на Реймана это начинание не получило должного развития. Зато у нас есть сейчас Российская венчурная компания, основной задачей которой является финансирование региональных и, возможно, отраслевых венчурных компаний, которые в свою очередь должны инвестировать в конкретные проекты. То есть если эту схему перенести, к примеру, на вузовскую науку, получится, что деньги поступают напрямую работающей по проекту научной группе, минуя ректорат и лабораторию. С этой стороны вроде всё правильно. Однако сам принцип формирования венчурных фондов у нас заложен не совсем корректно. Конкурс на управляющую компанию фонда, как правило, выигрывают грамотные специалисты из банковской сферы, которые смотрят на деньги как на финансовые инструменты для максимизации прибыли, а не как на долгосрочные инвестиции. В результате получается то, что и должно получаться: капитал, предназначенный для вложения в инновационные проекты, «уходит» на фондовый и валютный рынки. А вывод из этого следует такой: венчурными компаниями должны управлять не финансисты, а бывшие руководители исследовательских проектов, люди, прошедшие через всю цепочку «наука — коммерциализация». Стимулы не должны быть направлены на поддержку единого образа «молодой учёный». Этот образ искусственный. Из молодых учёных вырастают и исследователи, и руководители проектов, и люди, которые могут организовать коммерческое производство инновационного продукта Вузовской науке не хватает мобильности Ещё одна горячая тема — инновации в образовании. Многие эксперты считают, что уровень квалификации преподавателей очень сильно отстаёт от развития современных технологий, да и в целом от развития наук, которые учат студенты... — И это действительно так. Причина такого положения в самих правилах организации вузовской науки. Они немобильны. К примеру, двадцать лет назад появился пакет для статистиков SPSS, в котором заложены все математические методы. По идее уметь работать с ним должны все экономисты, социологи, демографы. Но далеко не все преподаватели вузов владеют этим инструментарием, причём, они даже не стремятся его освоить, потому что по объективным причинам не могут включить изучение этого пакета в учебный план. Вернее, могут, но сначала они должны будут написать заявку на изменение учебного плана и подождать год до утверждения обновлённого учебного плана, а потом ещё до четырёх лет, прежде чем изменения начнут действовать для нового набора студентов. В итоге в наших вузах SPSS начнут изучать, когда в мире появятся уже более совершенные программы. Система корректировки учебного процесса у нас очень негибкая, неадаптивная к росту потребностей. Преподаватели, конечно, имеют возможность организовывать факультативы, но студенты их редко посещают, поскольку они входят в зачетную квалификацию. Можно, конечно, сказать: кто хочет учиться, тот найдёт способы освоения новых знаний, несмотря на отстающий от времени учебный план. Но это не решение проблемы. Вы знаете, чем выпускники Гарвардского университета отличаются от выпускников МГУ? Лучшие выпускники ничем не отличаются, дело в «худших». Худший выпускник МГУ вообще ничего не знает, а худший выпускник Гарварда знает то же, что и лучший, но несколько хуже. Во всех бизнес-школах такую притчу рассказывают. Всем известно, что разрыв между отличником и троечником в наших даже самых авторитетных вузах фантастический. Билл Гейтс в своё время был отчислен из Гарварда за неуспеваемость, но разве кто-то сейчас сможет заподозрить его в том, что он плохо учился в вузе? Проблемами отсталости нашего высшего образования сейчас как следует не занимаются, наоборот, их больше нагнетают. Преподаватели не мотивированы повышать собственную квалификацию. С одной стороны, у них очень маленькая зарплата. Старший преподаватель имеет базовую ставку 12 тыс. рублей, заведующий кафедрой — 25 тыс. рублей. Раньше они хотя бы подрабатывали репетиторством, ведением подготовительных курсов, а сейчас, в связи с введением ЕГЭ и отменой вступительных экзаменов полностью сели на мель. Все деньги ушли в школы. С другой стороны, сама организация вузовской науки такова, что способствует стагнации, а не развитию: нигде в мире такого нет, чтобы преподаватель имел пожизненный контракт с вузом и девяносто процентов рабочего времени посвящал преподавательской деятельности. В западных странах, как правило, контракты заключаются на год, максимум на пять лет, а постоянные позиции имеют только нобелевские лауреаты. У нас же никто не борется за контракты, главным предметом вожделений являются «зафетишированные» звания академиков и членкоров, которые порой достаются весьма далёким от науки людям. /, 28.07.09/ |